5 Февраля

Получил реценцзию на наполнение дневника последних дней -  "что-то бабское..." -  расценил как комплимент. Без особых усилий :).

Продолжим...

Мои призывы на помощь немы. Все желания позвать заранее обречены, потому что я боюсь боли и даже намек на ее возможность, то есть на возможность отказа или недоумения рождает во мне страх, а тревога долго не может угомониться. Состояние насмешки знакомо мне только по наслышке, но состояние объекта — о, да! Сама мысль снова оказаться кажется мне отвратительной.

Мой панический страх быть смешным не так уж патологичен, если вдуматься. Мне кажется, он должен быть если не созвучен, то понятен в той или иной мере.

Когда угасает час волка, наступает час крысы. Но когда выдавливаются последние капли часа шакала, наступает новый час шакала... Верно ли, что невозможность лаконичного объяснения и отсутствие конкретного знания ничего не меняют? Какой волк, шакал, крыса. Когда. Где. Мы понимаем каждый разное и каждый — свое. Но общая мелькнувшая брезгливость есть рефлекторное отвращение к шакальей неизбежности. Не понимая — согласны.

Иногда я стараюсь быть счастливым. Убогость этих попыток приводит в восторг. 

«Ты всегда все усложняешь» — констатация, которая уже перестала мною замечаться. Хотя что есть усложнение, как не нормальная работа человеческого духа. Мне не хочется соглашаться, что простота — вариант мудрости. Простота — это трудовые навыки дебила. Это тупик.

— Как могут эти... так много хотеть? — недоумевает за моей спиной простота в цветастых трусах, и тут же душа моя спотыкается и хнычет: " Верните мне желания, и я буду исполнять их не торгуясь и смакуя каждое, уберите от меня запыленность аскетизма и тусклость истеричной добродетели!» Ведомая своей неестественностью, я теряю возможность понимания, приобретая взамен сомнительную глубину одиночества и теоретический покой. Как ощущаю я порой гулкость и значительность живущего во мне пространства! Как пристальный взгляд из темного окна. Как чужое дыхание в полуночном парадном с разбитой лампочкой.

Уходы в моей жизни всегда получались, но возвращения проходили тихо и незаметно, более по-домашнему, чем, как ни странно формулировать это, хотелось бы. Драматический уход и возвращение, не подтверждающее правильности жертвы.

Но вот на средине многоэтажного, пронзенного тополями города скажут «Здравствуй», и чувство окончательно и собственноручно нарушенной судьбы захлестнет, а потом обнажит очевидное: я всегда бежал от себя и порой это мне удавалось. Я заходил в брошенные мною комнаты, кормил брошенных мною животных, формально отвечал на письма...

Конечно, запрещая себе видеть эти улочки в снах, я нарушал естественное течение ностальгии. Если бы по этим улочкам не ходили люди, которых я мучительно хотел встречать тогда, запрещал себе симулировать случайные свидания и от которых, в конце концов, уехал... Расстояние не помогало мне, а только обостряло воспоминания, которыми я — был такой период — существовал и без отъезда. Но может быть отсутствие моего ощущения помогло тем, оставшимся, забыть, избавиться, возвысить нелепость с моим именем до трагического, или неприкаянного образа, бесплотность моего нахождения в городе была очевидна и ложно необратима, поэтому это ли не путь к переходу плоти в иное измерение, в призрак, которому уже не чуждо понятие выхолощенной пародии на вечность.

Я не вернусь туда.